Доклад в Миллбурнском клубе, 14 ноября 2021 г.

Уважаемые дамы и господа!

Я здесь впервые, поэтому представлюсь.  Я — переводчик-исполнитель, создатель проекта “Высоцкий на английском”, в рамках которого я перевел около 60 песен и сыграл больше 80 концертов по всему миру, в том числе в NYU, Stanford, Carnegie Mellon, Penn State, и других университетах.  Я выступал с докладом на конференции американских славистов.  Я — автор фильма “Cloud in Pants” по своему переводу поэмы Маяковского.  Также переводил Пушкина, Лермонтова, Пастернака, и т.д.  В данный момент я пишу статью для Journal of Literary Multilingualism о своем переводе на английский “Фауста” Гете.  Все переводы в этом докладе сделаны мной.

Эпиграфом к своему выступлению я возьму слова Воланда об Иване Бездомном:  “Он едва самого меня не свел с ума, доказывая мне, что меня нет”.

Мировая литература (и мировая поэзия как часть мировой литературы) потому и называются “мировыми”, что известны во всем мире.  Каким бы гениальным не было литературное произведение, без мировой известности оно останется в границах своей культуры и не может считаться “мировым”.  Поскольку со времен Вавилонской башни люди в мире говорят на разных языках, для того, чтобы стать “мировым”, литературное произведение должно быть переведено на другие языки.  Каким бы не был образованным и любознательным читатель, немного найдется людей, готовых изучать древнегреческий язык, чтобы читать “Илиаду”, средневековый итальянский — ради “Божественной комедии”, а немецкий язык 19го века — ради “Фауста”.  Огромная популярность “Вильяма нашего Шекспира” в России / СССР объясняется не тем, что массы людей выучили английский язык эпохи Ренессанса, а тем, что нашлись люди, которые с огромным терпением и талантом перевели Шекспира на русский.  Точно так же как во все века находились люди, которые переводили Библию, “Махабхарату”, “Калевалу”, и сонет Киплинга “Мохнатый шмель”.  Это — поэты-переводчики.  Без них не было бы мировой литературы.

Один из сегодняшних заявленных тезисов — “переводы стихотворных произведений не дают осмысленного впечатления об оригинале.”  Это утверждение лично мне кажется бессмысленным, потому что сначала нужно определить, что такое “осмысленное впечатление”.  Дает ли фотография Акрополя осмысленное впечатление о нем?  И какой она должна быть:  черно-белой, цветной, трехмерной?  Дает ли такое впечатление видеосъемка?  Рассказ побывавшего в Афинах туриста?  Они не заменят путешествия в Грецию, но, мне кажется, они дают вполне “осмысленные впечатления”.  Не все могут позволить себе побывать в каждом исторически важном месте на Земле.  И, как я уже сказал, никто не сможет выучить все языки, чтобы прочитать в оригинале все шедевры мировой поэзии.

Сейчас я приведу формулу, которую, без преувеличения, считаю гениальной.  Она принадлежит Жуковскому, и эти пять слов, по сути, опровергли Набокова задолго того, как тот родился.  “В прозе переводчик — раб, в поэзии — соперник”.  Утверждения Набокова (отчасти) справедливы для прозы.  Как говорит одна моя знакомая переводчик Наталья Крылова:  “Переводчик должен быть как ниндзя:  работа сделана, а исполнителя никто не видел”.  Это справедливо для технической литературы, синхронных переводов, отчасти — для прозы, но не для поэзии.  Поэзию невозможно перевести аккуратно и незаметно.  Ее составляющие — рифма, ритм, аллитерации, “музыка стиха”, и пр. — в других языках нельзя реализовать дословно.  Но, как мы уже сказали, переводить поэзию НЕОБХОДИМО, иначе она не станет “мировой”.  Нужно искать аналоги в целевом языке и целевой культуре, поэтому переводчик вступает в соперничество с оригиналом.  Но даже будучи соперником, он не создает независимое литературное произведение.  Даже в спорте соперники стремятся к одной и той же цели.  К этому моменту мы еще вернемся.

В процессе поэтического перевода каждый решает для себя вопрос своих приоритетов.  Для кого-то важно в точности сохранить размер оригинала.  Для кого-то — пересказать сюжет оригинала.  Для кого-то — сохранить атмосферу и магию оригинала (в некоторых переводах магии стало даже больше, например у Маршака).  В своих переводах я ставлю своей целью сохранить дух оригинала.  Что это значит?  Для меня это значит — попытаться вызвать у современной аудитории эмоции, сходные с теми, которые испытывали первые аудитории при знакомстве с оригиналом.  Читатели, зрители, и слушатели должны следить за сюжетом, сопереживать драме, и смеяться так же как это делали читатели, зрители, и слушатели оригинала.  И, конечно же, в моем представлении, перевод должен быть понятен целевой аудитории.  Мой переводческий девиз — “translate to relate.”

У особо одаренных (говорю без сарказма) переводчиков даже иногда получается сохранить “музыку стиха” оригинала.  Перевод “музыки стиха” на другой язык известный исследователь Дуглас Хофштадтер сравнил с аранжировкой музыкального произведения для других инструментов, как например переложение Равелем для оркестра фортепианных “Картинок с выставки” Мусоргского или, в обратную сторону — переложение Вагнером 5-й симфонии Бетховена для фортепиано.  “Музыка стиха” — важнейший компонент поэзии Пушкина и именно она стала главной жертвой Набокова.

Набоков пишет:  “Самое большое зло в цепи грехопадений настигает переводчика, когда он принимается полировать и приглаживать шедевр, гнусно приукрашивая его, подлаживаясь к вкусам и предрассудкам читателей. За это преступление надо подвергать жесточайшим пыткам, как в средние века за плагиат”.  Именно этим я и занимаюсь, потому что “вкусы и предрассудки читателя” для меня очень важны.  Львиную долю моего переводческого времени занимает поиск аналогов в языке и культуре целевой аудитории.  Намного большим грехом я считаю грех самого Набокова:  он сделал Пушкина нечитаемым.  Как писал историк и литературовед Александр Гершенкрон:  “Самая большая потеря в набоковском переводе ‘Евгения Онегина’ — погибшие пушкинские изящество, ясность, и благозвучие”.  А известный переводчик Уолтер Арндт, чей перевод “Онегина” был удостоен престижной Боллингеновской премии, став предметом для совершенно гнусных выпадов Набокова, не остался в долгу и аттестовал набоковский перевод как “жалкое ритуальное убийство, совершенное ради ненасытной лексической некрофилии”.

Для сравнительного анализа переводов Пушкина я рекомендую книгу упомянутого мной Дугласа Хофштадтера “In Praise of the Music of Language”.  Он помещает бок о бок фрагменты переводов “Онегина” Уолтера Арндта, Джеймса Фалена, Бабетты Дойч, и других; с отдельным анализом работ Набокова.  Само собой, Набоков выглядит инородным телом и сильно проигрывает другим переводчикам:  проза вообще обычно проигрывает поэзии.  Процитирую:  “Зачем кто-либо, когда-либо захочет читать набоковский перевод “Евгения Онегина” прозой?  Он такой утомительный, такой неуклюжий, такой безжизненный, что веки скоро начинают смыкаться.  Читать его — значит получить опыт, диаметрально противоположный чтению пушкинского оригинала.  И наоборот:  прочитать лишь несколько страниц чистых и певучих англоязычных станз “Онегина” работы Фалена, Арндта, или Дойч, значит — пристраститься к восхитительно свежим способам рассказа и даже начать по-новому воспринимать мир, разделяя его на пульсирующие кристаллические паттерны, передающие сладостную, струящуюся, искрометную сущность оригинала”.

Вскоре после опубликования своего монументального труда, Набоков поместил в “Нью-Йоркере” стихотворное обращение непосредственно к Пушкину.  В нем, по сути, Набоков извиняется за свое решение отбросить рифму и размер при переводе “Онегина”.  Очевидно, что это решение было неоднозначным для него самого.  Я подозреваю, что им двигало то же самое стремление к эпатажу, которое вызвало к жизни “Лолиту”.  И конечно же Набоков, когда ему хотелось, переводил вполне классическим методом, с сохранением рифмы и размера.

В 1966 году Набоков опубликовал статью “Ответ моим критикам”, содержавшую следующие строки:  “Мой ‘Онегин’ еще недостаточно уродлив.  В будущих изданиях я планирую обезобразить его еще радикальнее.  Я думаю, я превращу его целиком в утилитарную прозу […] с тем, чтобы уничтожить последние остатки буржуазной поэтичности и уступок рифмам”.  Я думаю, вы согласитесь, что в этом слышится некий извращенный мазохизм.  Как Меценаты в повести Стругацких “Хищные вещи века”, которые приобретали предметы искусства и с наслаждением их уничтожали.  Набоков, в своем стремлении доказать невозможность поэтического перевода, пошел от обратного и с невероятным трудолюбием создал практически идеального бесформенного (Набоков сознательно призывал к отказу от формы и “рамок”), местами — совершенно непостижимого монстра.  Это никак не доказывает невозможность воссоздания первоначальной красоты в переводе.  Просто Набоков, признанный эстет, пошел по пути сознательного антиэстетизма.  От пресыщенности ли, от тайной извращенности ли, или просто ради эпатажа и шока.

Теперь я хочу привести несколько примеров своих поэтических переводов.  Ровно год назад мне заказали цикл переводов для готовящегося англоязычного фильма о Пушкине под рабочим названием “Who Killed Pushkin?”  Отмечу, что создатели фильма — страстные фанаты Пушкина, не знающие ни слова по-русски, знакомые с ним исключительно по переводам.  Пушкин — самый переводимый на иностранные языки русский поэт и переводов его — масса, но заказчик захотел, чтобы перевел именно я.  Я перевел десять стихотворений.  В фильм, насколько мне известно, войдут четыре.  Я прочитаю одно из них — “Памятник”.  Оригинал вы, я думаю, помните.  Заранее отмечу, что “lyre” — это лира.

My monument was built by me but not by hands.
It will not be forsaken by the crowds.
Over the tallest obelisks it stands
Eternally defiant and unbowed.
I will not truly die:  my soul, my precious lyre
Will outlive my dust and will not come apart.
My glory will live on, till in the world entire
There lives a single bard.

My poems will remain as long as people need them.
My lyre awoke in men for kindness tendency.
In my cruel times, I preached and celebrated freedom
And to the fallen — clemency.
Obey the Lord’s command, my Muse, and do not fear.
Ignore the rumor mill, do not demand a crown.
Impassively accept both accolades and smears,
And do not waste your time on clowns.

Пушкин писал, в первую очередь, для своих современников.  Мой перевод предназначается для моих современников, поэтому я сделал его нарочито современным, местами даже “колюще-режущим”.  При этом, возвращаясь к тому, о чем я говорил:  эту вещь нельзя рассматривать как самостоятельное литературное произведение.  Это — перевод конкретного стихотворения Пушкина, его переживаний и деклараций.  Я попытался воссоздать его слова, используя приемы модернизации (язык 21го века) и локализации (американский язык).

Следующий пример — фрагмент моего перевода поэмы Маяковского “Облако в штанах”.  Сначала прочитаю его по-русски:

Вы,
Обеспокоенные мыслью одной:
“Изящно пляшу ли?”
Смотрите, как развлекаюсь я —
Площадной
Сутенер
И карточный шулер.

Перевод:

You,
Obsessed with a single thought:
“Do I look hot and sharp?”
See how I roll —
A never-been caught
Pimp
And a poker shark.

Во времена Маяковского так не говорили ни по-русски, ни по-английски.  Зато современный американский “площадной” язык звучит приблизительно так.  В моем понимании, дух оригинала сохранен для современной аудитории.  Кстати, фильм, который я снял по своему переводу “Облака в штанах” доступен на Ютубе, причем он билингвален и с субтитрами.  Просто найдите “Cloud in Pants.”

Между нами и Пушкиным — двести лет.  Между нами и Маяковским — сто.  Между нами и Высоцким — пятьдесят.  Но они все писали для своих современников, а читают их на английском языке наши современники одинаково, поэтому принципы модернизации и локализации, в моем представлении, не меняются.  Я хотел бы закончить фрагментом последнего стихотворения Высоцкого “К Марине”.  Сначала — русский текст.

Мне меньше полувека — сорок с лишним.
Я жив, тобой и Господом храним.
Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть, чем оправдаться перед ним.

I’m less than fifty, but the time is short.
By you and God protected, life and limb.
I have a song or two to sing before the Lord.
I have a way to make my peace with him.

Благодарю за внимание.