Вступление / Prologue
Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огрóмив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги,
И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите — буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите — буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.
Вступление / Prologue
Your thoughts, daydreaming
On your soft brain in peace,
Like a fat butler on a couch’s plastic,
With all of my heart’s blood I will tease
To the extreme, caustic and sarcastic.
Not one gray hair in my soul.
No elderly tenderness you find there.
I walk and thunder through the world,
A beautiful man of twenty-two years.
The rough
set their love
to the drumbeat,
loud.
The gentle set it to violins.
But I bet you cannot turn inside out
So there’d be nothing but lips, lips, and lips!
Watch and learn! Both a proper lady
From a social circle of angelic contingent,
And the one who flips the lips readily
Like pages of a cook book in the kitchen.
You want it? – I am a deranged piece of meat!
You want it? – I’ll change at a glance.
I am now perfectly gentle and sweet,
Not a man, but a cloud in pants.
I don’t believe in flowery Nice!
I’m here to praise with passion
Men, washed out like hospital sheets,
And women,
Worn out like an expression.
ЧАСТЬ I. «ДОЛОЙ ВАШУ ЛЮБОВЬ!» / PART I. “DAMN YOUR LOVE!” (Russian)
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было.
было в Одессе.
«Приду в четыре», сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина стонет, корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот, громадный, горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая?
Большая или крошечная?
Еще и еще, уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догнала, зарезала – вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо, как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,
Сначала прошелся едва-едва,
Потом забегал,
Взволнованный, четкий.
Теперь и он, и новые два
Мечутся отчаянной чечеткой.
Ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты, резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала: «Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните? Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги, любовь, страсть…»,—
а я одно видел: вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей зáгиб.
Что же! И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Эй! Господа!
Любители
святотатств, преступлений, боен,—
а самое страшное видели —
лицо мое,
когда я абсолютно спокоен?
И чувствую — «я» для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
— Allo!
— Кто говорит?
— Мама?
Мама! Ваш сын прекрасно болен!
Мама! У него пожар сердца!
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово, даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают — запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие! В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам
глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама! Я петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Трясущимся людям в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний —
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
ЧАСТЬ I. «ДОЛОЙ ВАШУ ЛЮБОВЬ!» / PART I. “DAMN YOUR LOVE!” (English)
Think this is delirium of malaria?
It happened.
I am sure? I am.
“I’ll be there at four,” said Maria.
Eight.
Nine.
Ten pm.
You wouldn’t recognize me anyhow:
A mountain of sinews, crying in anguish.
What can this mountain wish for, now?
For quite a lot it can wish!
I don’t care, all of a sudden,
That I’m of bronze, with a heart of steel.
Just want to snuggle my ringing sound
Into soft and female feel.
Massive, I slouch at the window,
My forehead is melting the glass.
Love? No love? What will I win now?
Will it be tiny or vast?
I wait.
And wait.
And wait in vain.
I can only wait and stare
Into the pockmarked face of rain
As the urban tides awash my lair.
The dagger of the midnight’s bell
Caught me, cut me down, dreaded.
The twelfth hour fell
Like a head
of the beheaded.
Damn you! Is this not enough?
The scream will soon tear up my lips!
Quietly, like a sick man sliding off
Bed,
a nerve
slid down and tripped.
Stumbled slightly, like in a trance,
Then ran a few times, back and forth,
Then, in a frantic tap dance
It was joined by other nerves.
The night oozed into my room and swelled.
Suddenly the door downstairs clattered.
As if the teeth of the hotel
Chattered.
You walked in.
And with a merciless blow,
Choking the gloves you carried,
You said: “You know,
“I’m getting married.”
Fine.
Go ahead.
I think I can
take it. Take it in stride.
See? I’m calm
like a pulse
of a man
Who died.
You were saying (I didn’t listen):
“Love… passion… money… Jack London…”
I looked at you and saw Mona Lisa
That must be stolen.
And stolen you were.
Now I’ll go and play.
The fiery curve of my brow flawless.
A house that was destroyed by flame
Is sometimes occupied by the homeless.
Hey, you!
Voyeurs with no soul
of crimes and massacres,
as spoiled as they come!
Have you seen the scariest sight of all:
My face,
when I am perfectly calm?
And I feel: for me, I am too small.
I’m coming out. Busting out, rather!
“Hello?” — “Will you take this call?”
“Hello? Who is speaking?” — “Mother?”
Mother! Your son is beautifully ill!
Mother! His heart is on fire!
Tell his sisters his last will
He has nowhere to run or retire!
Every word and attempt at humor
That his smoldering mouth offers.
Leaps out
Like a naked hooker,
From a burning, smoking whorehouse.
People sniffed: “Something’s cooking.”
Shiny helmets came, ready to handle.
No boots!
Tell the firemen and onlookers:
“With a burning heart, one must be gentle.”
I will supply the barrels of tears
Lean on my ribs and let’s start.
Escape, escape, escape from here!
Collapsed.
Can’t escape my own heart.
My cindered lips struggled to bring
A charcoal of a kiss out of this fire.
Mother, I cannot sing!
My heart’s chapel provides the choir.
Trembling people fled the blaze,
Hurried home to find their sanctuary…
My final scream!
It now relays
That I am on fire – to the centuries!
ЧАСТЬ II. «ДОЛОЙ ВАШЕ ИСКУССТВО!» / PART II. “DAMN YOUR ART!” (Russian)
Славьте меня!
Я великим не чета!
Я над всем, что сделано, ставлю
«NIHIL»!
Никогда ничего не хочу читать.
Книги? Что книги!
Я раньше думал книги делаются так:
пришел поэт, легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.
Улица муку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые такси и костлявые пролетки
Грудь испешеходили. Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда — все-таки! — выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
Думалось: в хорах архангелова хорала
Бог, ограбленный, идет карать!
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
А во рту умерших слов разлагаются трупики,
Только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то, кажется, «борщ».
Поэты, размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
А за поэтами — уличные тыщи:
студенты, проститутки, подрядчики.
Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие!
Вы не смеете просить подачки!
Нам, здоровенным,
С шагом саженьим,
Надо не слушать, а рвать их —
Их, присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!
Их ли смиренно просить: «Помоги мне!»
Молить о гимне, об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.
Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю — гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
Я,
златоустейший, чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам: мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
Слушайте!
Проповедует, мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
Мы, каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,—
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет у Гомеров и Овидиев
людей, как мы, от копоти в оспе.
Я знаю — солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы — каждый — держим в своей пятерне
миров
приводные рѐмни!
=====
Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного, который
не кричал бы: «Распни, распни его!»
Но мне люди
(и те, что обидели),
вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
как собака бьющую руку лижет?!
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто!
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
И когда, приход его мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу, чтоб большая!—
и окровавленную дам, как знамя.
ЧАСТЬ II. «ДОЛОЙ ВАШЕ ИСКУССТВО!» / PART II. “DAMN YOUR ART!” (English)
Praise me! I’m greater than all!
I brand
Everything with “NIHIL,” with no second look!
I want to read nothing ever again!
Books? What books?
I used to think the books are made like this:
A poet walks in, opens up, and so
An inspired simpleton smoothly sings…
Here you go!
Turns out: before the singing time
They stumble around in throes of fermentation.
Quietly flaps in the heart’s slime
A stupid fish of imagination.
Distill some insipid swill that rhymes
“nightingales” and “passions,” steam it…
Meanwhile the tongue-less Street writhes:
Nothing to speak with!
Nothing to scream with!
The Street onward pushed its anguish.
The Scream in the throat was stuck.
Bony carriages and chubby taxis
Ridged up,
and the windpipe blocked.
Flatchesting the pedestrian routs,
Dark city locked them.
Then into the square
The stampede was finally coughed out,
Knocking aside the cathedral stairs.
As if the angelic chants blared out,
And God descended to smite us for our crimes!
But the Street just squatted and howled:
“Dinner time!”
Steel and concrete adorn the city’s bosom.
Dead words in the mouth decompose, besmirched.
Only two words thrive and blossom:
“Asshole”
And another one, I think “borscht.”
The poets scampered, scratching and sobbing,
Away from the Street, a pathetic whirl.
“How can we use these two in a sonnet
Of love,
and flowers,
and pretty girls?”
The Street chased after the poets:
Students, prostitutes, contractors, and crowds.
Gentlemen, stop!
You are no beggars, you know it!
You have no right to ask for handouts!
Our step is wide. We are humongous!
We shouldn’t beg, but rip them to shreds:
The leeches that come free with a purchase,
Stuck to every queen-sized bed.
Why should we ever beg them,
for the anthem and for the oratory?
We are the Creators of fiery anthem:
The noise of factory and laboratory!
Faust! I have no use for you,
Riding rockets through heaven’s gothics.
I know: the nail in my shoe
Is scarier than the imagination of Goethe!
The golden tongue, whose every word
Revives the bodies and souls anew,
I say:
The smallest speck of life is worth
More than what I’ve ever done or will do.
Listen!
Preaching, thrashing in heat,
A modern day Zarathustra is here!
We,
with the face like a crumpled bed sheet
And lips, hanging like a chandelier,
We, the Leprosy City tenants,
Where gold and dirt break out in sores
We shine
cleaner than the azure of Venice,
basking in the sun at the seashore.
Who cares if Homer and Ovid made
No mention of our dirt in a single chorus?
I know: the sun itself would fade
Next to our souls’ golden ores!
Muscles and sinews are stronger than prayers!
Don’t beg for the mercy of Time – demand!
Each one of us
holds the conveyors
of the world
in the palm of our hand!
====
All of this brought me to the Golgothas
Of reading halls.
In every city, every time,
Every audience, every man offers:
“Crucify him! Crucify!”
But people,
Even those that scorn and mock,
This man still loves you so much, he bleeds it!
Ever seen a dog
That licks the very hand that beats it?
Ridiculed by today’s thousands,
Like a joke, drawn-out and obscene,
I alone see the One walking over the mountains
of time,
for all of you – unseen!
Where the human eye fails in confusion,
The hungry hordes loom:
Wearing the crown of thorns of revolutions
Year 16 brings doom!
I am its harbinger! Everywhere
I am of pain and loss!
On every drop of every tear
I nailed myself to a cross.
No forgiveness left in store!
I scorch the souls of love and ideals!
This is even harder than to storm
Thousands upon thousands of Bastilles!
So when you all come out in rebellion
To greet the Savior,
I’ll rip out the rag
of my soul,
trample on it, till vermilion,
And raise it above you
as a flag!
ЧАСТЬ III. “ДОЛОЙ ВАШ СТРОЙ!” / PART III. “DAMN YOUR REGIME!” (Russian)
Ах, зачем это, откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
Как в гибель дредноута от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез, встал, пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке,
взял и сказал:
«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо, когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»
И эту секунду, бенгальскую, громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на…
А из сигарного дыма ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня надо кастетом
кроиться миру в черепе!
Вы, обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли»,—
смотрите, как развлекаюсь я
— площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас, которые влюбленностью мокли,
От которых в столетия слеза лилась,
Уйду я
И солнце моноклем
Вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле, чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вдруг и тучи, и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите! Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
Изругивался, вымаливался, резал,
лез за кем-то вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
=====
Уже сумашествие.
Ничего не будет.
Ночь придет, перекусит и съест.
Видите — небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу: в углу — глаза круглы,—
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь — опять голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я, может быть, самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им, заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики — отцы,
девочки — забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они, и будут детей крестить
именами моих стихов.
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
ЧАСТЬ III. “ДОЛОЙ ВАШ СТРОЙ!” / PART III. “DAMN YOUR REGIME!” (English)
What’s with a dirty fist swinging towards
The good times and fun over there?
The thought of psychiatric wards
Came
And curtained my brain in despair.
Like submarine sailors, not waiting to die,
Squeeze through the hatch’s hole,
Through his screaming, torn up eye
Mad Futurist Burliuk crawled.
His tear-gassed eyelids almost bloody,
He crawled out, then upright stood,
Then, with tenderness, unexpected from such a fatty,
He suddenly uttered: “Good!”
It’s good when your soul is safe in the yellow
sweater
from all the poking!
It’s good when you’re being fed to the gallows,
yet shout a commercial slogan!
I wouldn’t trade this firework of a moment
For anything in the world,
for any…
Then a blotto face of a decadent poet
appeared from the cigar smoke and brandy.
You think you’re a poet, you and your bunch?
You chirp like a little bird!
These days one must be a brass-knuckled punch,
Cracking the skull of the world!
You, obsessed with a single thought
“Do I look hot and sharp?”
See how I roll: a never-been-caught
Pimp and a poker shark!
Away from your poetry, love-soaked cry,
Tear-jerkers at Time’s expense!
I will walk
and into my eye
Insert the sun for a contact lens.
Wearing impossibly garish clothes
I strut: burning, and charming, and smug,
And on a golden chain,
so bright, it glows,
I walk Napoleon like a pug.
Suddenly the clouds and other fluff
Quake the heavenly Reich,
As if the pale workers way above
Declared an angry strike.
Is it the sun, tapping in peace
A coffee shop’s cheek, nice and cute?
As if! Here comes the riot police
With the orders to shoot!
Hey, passers-by! Grab knives and bombs!
Take your hands out of pockets now!
And if, for instance, you have no arms
With your forehead
Knock it down!
Go!
The flea-infested and the useless!
The hungries, the sweaties, the humblies!
Let the Mondays and the Tuesdays
Become the blood-soaked holidays!
Let me see the banners fly
Like those that on holidays greet us.
Let the lampposts raise high
The bloodied corpses of shopkeepers!
Cursing, and begging, and slashing – yes! –
I tore into someone’s side.
The sky turned red like La Marseillaise.
The sunset convulsed and died.
=====
This is all madness. Nothing will happen.
The night will come,
and chew,
and gulp.
The sky is Judas!
He sets the trap, and
Treason shines
in every star bulb.
Thrown in a pub, I shiver and spill
Wine on my table and my soul.
From her corner the Virgin’s eyes drill
In me
two burning holes.
Why waste your hackneyed painted shine
On the crowd of drunks and scrubbers?
See how they choose, time after time,
Over the Savior – Barabbas?
Maybe on purpose in this human soup
My face is just like everyone’s?
Maybe I am in all of my soot
The prettiest of your sons!
Quick death to those who molded happily!
Quick death to all the stagnant!
Let their children grow
rapidly:
Little boys – fathers!
Little girls – pregnant!
They will grow, their hair will gray,
As their wanderlust roams.
They’ll come
and christen their babies one day
With the names of my poems.
I praise the Machine and the English castles,
And it’s entirely possible
That in the most common of Gospels
I am the thirteenth apostle!
My vulgar voice pounds and slams,
All day long,
Twenty-four hours!
Maybe that’s when
Jesus
smells
My soul’s delicate flowers.
ЧАСТЬ IV. “ДОЛОЙ ВАШУ РЕЛИГИЮ!” / PART IV. “DAMN YOUR RELIGION!” (Russian)
Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми, пресный,
я приду и беззубо прошамкаю,
что сегодня я «удивительно честный».
Мария, видишь — я уже начал сутулиться.
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица побирается песней,
поет, голодна и звонка,
а я человек, Мария, простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Мария!
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
Открой!
Больно!
Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
Пустила.
Детка!
Не бойся, что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,—
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,—
«любящие Маяковского!» —
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни лишь сотый апрель есть.
Мария! Поэт сонеты поет Тиане,
а я — весь из мяса, человек весь! —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный даждь нам днесь».
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое я буду беречь и любить,
как солдат, обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария — не хочешь?
Не хочешь!
Ха!
Значит — опять темно и понуро
сердце возьму, слезами окапав,
нести, как собака, которая в конуру
несет перееханную поездом лапу.
Кровью сердца дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь и скажу ему на ухо:
— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроим карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу!
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи, сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь? Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь — этот, за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им —
Cахарным барашком выглядывал в глаз,
Hо больше не хочу дарить кобылам
из севрской муки изваянных ваз!
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал, что у каждого есть голова,—
отчего ты не выдумал, чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
И из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Пустите! Меня не остановите.
Вру я, в праве ли,
но я не могу быть спокойней!
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы! Небо! Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит, положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
ЧАСТЬ IV. “ДОЛОЙ ВАШУ РЕЛИГИЮ!” / PART IV. “DAMN YOUR RELIGION!” (English)
Maria, Maria, Maria!
Let me in!
I can’t do this in public!
Don’t want it?
Just wait till I start to crumble:
The blandest and the corniest,
I will come to you and toothlessly mumble
How today I am “brutally honest.”
See, Maria
I am already crumbling.
Maria!
How can I squeeze my word into their fat ears?
A bird panhandles with a tweet.
When it’s hungry, it sings.
I’m just a man,
in a fit of consumption
coughed out into the street.
Would you take such a man, my dear?
Maria, let me in!
My fingers twitch and choke the button,
as the doorbell rings.
Maria! The streets are wild!
My skin
Is scratched by a stomping crowd.
It hurts!
You see: women’s pins
From my eyes stick out.
She opened. Baby, don’t be scared
that on my neck
Women pile up, dripping with sweat:
It’s just that through life
A million of humongous true loves I carry
And many millions
of small dirty lovettes.
Don’t be afraid that in my dishonesty
I’ll cheat with a thousand cuties, a la carte.
“Mayakovsky’s Mistresses” – that’s a dynasty
Of queens
reigning over my crazy heart.
Maria, closer!
Don’t be afraid!
Give me your beauty, naked and shameless!
My heart and I never made it to May
But already lived through a hundred Aprils.
Poets sing their sonnets, silly,
I am – of flesh, a man to the end.
I beg for your body, like Christians, simply:
“Give us today our daily bread.”
Maria, I am afraid to forget your name,
Like a poet is afraid to forget the word,
Born in torment,
A God-like speck!
I will love and cuddle your body
Like a soldier, crippled by war,
Abandoned,
cuddles his only leg.
Maria, you don’t want me?
Ha!
That means – again,
I’ll drench my heart in tears, and, gentle,
Carry it like dog whose paw
was run over by a train
carries it back to the kennel.
My heart’s blood pleasures the road’s
dust.
The sun at its brightest
Dances around the earth like Herodias
Around the head of the Baptist.
And when the years of my life’s tale
Play out to the end, one after another,
The droplets of blood will adorn my trail
To the house of my father.
Having slept in a ditch, I’ll smear
Around my face the dirt,
Walk up to him, lean down to his ear:
“Listen, Mr. Lord!
“Isn’t it boring how you drown
Yourself in these clouds of vanilla?
Here! Let’s make a merry-go-round
On the tree
of knowledge of good and evil!
“Omnipresent, you will be in every room!
We’ll put out wines of such quality,
That Apostle Peter will shed his gloom
and join the party!
“We’ll put the Eves back in the garden.
I’ll have them delivered, pronto:
The prettiest boulevard girls at a bargain!
What, you don’t want to?
“You shake your head, your arms are folded.
You think you’ve had enough?
You think the winged one, behind your shoulder,
Really knows love?”
I once was an angel too! I stared
Like cotton candy into someone’s face…
But I’m not presenting another mare
With my latest
priceless
porcelain
vase!
“Almighty, you gave us an assortment:
A head and a pair of hands to exist.
Why couldn’t you make it so without torment
We could kiss, kiss, and kiss?!”
I thought you were an omnìpotent brute,
And you are a loser! Living trife!
See, I’m bowing –
and out of my boot
pulling a utility knife!
Winged scoundrels! I’m out for blood!
Shake feathers in fear, as I unmask you!
I’ll split you open, sweet-smelling God:
From here to Alaska!
Let me go!
You cannot stop it!
You think I’m lying?
Or within my right?
I can’t calm down!
See? Thestarsareslaughtered,
Beheadedandbledoutintothenight.
You! Heaven! Here I go!
Remove your hat!
… All quiet here.
The Universe is asleep,
Resting on its paw,
With the ticks of stars,
its humongous ear.