ДЕНЬ, КОГДА КЛАССИЧЕСКАЯ МУЗЫКА УСТУПИЛА СОВЕТСКОЙ ЭСТРАДЕ
Сравнивать классическую и популярную музыку – дело настолько неблагодарное, что практически никто этого не делает. Бессмысленно ставить на одну доску Прокофьева, Дунаевского, и Маккартни. Но иногда попадаются исключения: если они используют один и тот же исходный материал. Не так давно я услышал четыре музыкальные произведения, положенные на стихи шотландского поэта Роберта Бернса, в переводе Самуила Маршака: “В Полях под Снегом и Дождем” (O, Wert Thou in the Cauld Blast, 1796) и “Макферсон перед Казнью” (McPherson’s Farewell, 1788). В советские годы к этим двум стихотворениям обратились два композитора: Дмитрий Шостакович (в представлении не нуждающийся) и Марк Карминский (театральный композитор из Харькова). Шостакович включил их в свой вокальный цикл (1942), а Карминский написал музыку к спектаклю “Робин Гуд” (1967), куда по замыслу режиссера вошли песни на стихи Бернса и народные английские песенки. Неудивительно, что результаты получились очень разными, но сравнить их можно по причине тождества исходного материала и просто ради интереса: что сделали с одинаковыми стихами такие разные жанры? При написании этой статьи использовались исполнение Шостаковича Гетеборгским оркестром под управлением Ниеми Ярве с вокалом Сергея Лейферкуса (1997) и Карминского оркестром “Мелодия” под управлениям Георгия Гараняна с вокалами Льва Лещенко и Клары Румяновой (1978).
Прослушать:
Шостакович в написании музыки на стихи обычно ставил перед собой задачу “не иллюстрировать, а наполнять”, давать “новое качество”: музыка должна была “открывать внутренний смысл происходящего”. Проблема в том, что в этиx двуx вещаx смысл музыки пошел напрямую вразрез со смыслом стихов. Обе вещи получились крайне тяжеловесными. Скорее всего, это обуславливается не просто характером его музыки, но и его эпохи: мрачной, жестокой, бесчеловечной, но при этом желавшей казаться помпезной и величественной. Обычно Шостакович в своей музыке помпезности избегал, но в этом цикле произошло что-то странное. Он неожиданно вышел очень помпезным. “В Полях…” с ее доминирующими виолончелями, несмотря на классический песенный стиль, больше всего получилась похожей на похоронную процессию. Возможно, что для композитора создали настроение слова в тексте типа "мука", "cкорбь", "тьма". Но стихи-то в первую очередь – любовные. Hи тени любви или даже человеческой грусти в музыке Шостаковича не осталось, а появились тяжесть и мрак. Такая композиция хорошо подошла бы к какому-нибудь мрачному эпизоду из оперы Мусоргского.
Tекст Бернса, осовремененый Маршаком, идеально подходит под стиль современной лирической баллады. Это и ухватил Карминский, написав простую трогательную мелодию и придав стихотворению соответствующие романтические эмоции. Размер 6/8 также придал песне лиричность. Так что чисто в песенном плане лиричная мелодия Карминского оказалась выигрышнее чем темный импрессионизм Шостаковича. Вокальное исполнение оперного певца Лейферкуса также проиграло исполнению эстрадного певца Лещенко. Мрачный бас вообще мало подходит для любовного объяснения, но Лейферкус спел песню крайне невыразительно, фактически на одной эмоциональной ноте (за исключением высокопарного «во мрачный дол»). Лещенко же добавил в свой обычно оптимистичный голос правильные грустные ноты и спел великолепную задушевную серенаду.
Еще сильнее проиграл Голиаф-Шостакович Давиду-Карминскому в песне “Макферсон перед Казнью”. Опять же, эпоха не могла не оказать влияния на творчество первого. Здесь он воспроизвел предсмерный ужас висельника, а уж в умении показывать предсмерный ужас и агонию Шостаковичу равных не было, тем паче учитывая время написания этого цикла – 1942 год. Но смысл стихотворения снова был совершенно в другом, не в предсмертном ужасе, а в предсмертной браваде. Композитор сделал упор на слова “виселица” и “петля”, а не на “весело, отчаянно” и “я одолею всех”, что в корне изменило произведение и придало ему настроение и смысл, обратные первоначальному. Лишь в начале и в конце флейта создала некое подобие легкости. Карминский пошел по другому пути, постаравшись максимально показать удаль и пренебрежение храбреца к врагам и к смерти. И выбранный им гротескный марш с летящей скрипкой оказался самым правильным приемом.
В вокальном же аспекте “Макферсон” стал полным поражением классической музыки. Несмотря на то, что для спектакля “Робин Гуд” Макферсон был заменен на “Крошку Джона” и несмотря на то, что эту песню в спектакле режиссер дал пожалуй самому неожиданному человеку – Кларе Румяновой. В “предсмертной” песне голос Зайца из “Ну, Погоди!” оказался достовернее оперного баса. В первую очередь из за плоского и невыносимо помпезного пения Лейферкуса, которому просто не удалось “сыграть” эту роль и придать своему голосу хотя бы йоту достоверности. К сожалению, только в последнее время оперные исполнители стали придавать значение актерскому мастерству, а в прошлом великие певцы редко были великими актерами. Технически Лейферкус без сомнения хороший вокалист, но Актриса Румянова блестяще сыграла роль храбрящегося мальчишки, причем даже не особо напрягаясь. Грубо говоря, когда поет Румянова, у меня есть ощущение, что ее сейчас повесят, а когда поет Лейферкус, у меня есть ощущение, что он сейчас пойдет за кулисы и выпьет сто грамм коньяку.
Так что в этом странном соревновании счет оказался 2:0 в пользу эстрады. По правде сказать, мне трудно представить себе человека, который, услышав интерпретации Карминского, сможет прослушать варианты Шостаковича больше одного раза. Я далек от мысли делать какие-то обобщения на основании сравнения этих произведений. Более того, я не питаю никаких теплых чувств к эстраде вообще и к советской эстраде в частности. И конечно же Дмитрий Шостакович останется в истории намного дольше Марка Карминского. Но именно этот редчайший эпизод, когда их творчество можно сравнить, показывает, что в конечном счете, все зависит не столько от жанра, сколько от конкретного произведения.